Жительница Екатеринбурга Тамара Ракевич провела несколько месяцев в психиатрической лечебнице из-за того, что однажды вечером зашла поболтать к своей знакомой. Беседа протекала мирно, пока не переросла в диспут на религиозные темы. Не найдя убедительных аргументов, хозяйка дома вызвала психиатрическую неотложку, заявив, что гостья неадекватно себя ведет. Тамару отправили в городскую психиатрическую больницу. Там дежурный врач определил ее состояние как тяжелое психическое расстройство. Пройдя две инстанции российской судебной системы, г-жа Ракевич подала иск в Европейский суд по правам человека, требуя признать принудительную госпитализацию незаконной и назначить компенсацию морального вреда. В Страсбурге Россию обязали выплатить в качестве такой компенсации 3 тысячи евро, а также предложили нашим властям изменить законодательство об оказании психиатрической помощи, чтобы привести его в соответствие с европейскими нормами в области прав человека.
Тамара Николаевна почти не дает интервью журналистами. Однако в беседе с Жене Снежкиной она подробно рассказала о своих прошлых мытарствах и нынешней жизни.
- Тамара Николаевна, как давно вы знакомы с юристами из правозащитной организации "Сутяжник"?
- С 1992 года. Ведь дело, которое рассматривалось в Страсбурге, – это далеко не первый иск, который я подавала в суд. Я обращалась в суд по делам о защите прав потребителей. Через суд я получила квартиру. Все мои иски были обоснованы, и, как ни странно, все предыдущие жалобы хотя бы частично удовлетворялись. И время от времени я консультировалась юристами "Сутяжника".
- Давайте вернемся в тот злополучный день, когда вы оказались в квартире, из которой вас на "скорой" оправили в психиатрическую больницу.
- В 1999 году я заканчивала второе высшее образование на философском факультете. Защита диплома должна была состояться в сентябре. Я писала работу по Ницше: мне всегда нравилось в его работах то, что он воспевал крепкую волю - не Божью, а человеческую. Я много размышляла о Боге, сомневалась. Посещала различные религиозные организации, пыталась понять их точки зрения Что-то мне казалось приемлемым, что-то нет. Мне было интересно, почему один и тот же источник - Библию - различные религиозные течения трактуют по-разному. И я посещала представителей всех конфессий, которые меня приглашали.
С этой женщиной из свидетелей Иеговы я познакомилась в заводской поликлинике. Она сама подошла ко мне, мы разговорились, она пригласила меня в гости. Второй раз мы встретились накануне моей госпитализации. Я приехала к ней домой.
- И что же там произошло?
- Я пришла к ней вечером 25 сентября. Мы долго говорили, и я осталась у нее ночевать. Это в Москве транспорт ходит до двенадцати, а у нас и в десять не всегда можно уехать. Утром мы пили чай, она варила варенье и угощала меня. Затем я пошла в другую комнату, прилегла на кровать, а она пошла в соседнюю квартиру и вызвала скорую. Я до сих пор не могу понять, что заставило ее это сделать.
Потом открылась дверь, вошли она и медики. Их было трое: врач и два санитара. Они сказали, что я должна идти с ними. Со мной никто особенно не разговаривал, а женщина сказала, что боится меня. Затем санитары за руки потащили меня к машине. Справиться со мной двум взрослым мужчинам ничего не стоит – я же худенькая, пятьдесят килограмм вешу. Я даже обуться не успела. Тапочки она мне уже на лестницу выкинула.
- Из больницы вы пытались с кем-то связаться? Сказать, что вы здоровы и в лечении не нуждаетесь?
- Разумеется. Из больницы я дозвонилась в "Сутяжник", описала ситуацию и попросила меня забрать. Как бы я была им благодарна, если бы они тогда меня оттуда вытащили! Ко мне сначала пришел один студент, который на тот момент работал в "Сутяжнике", потом второй. Толку от них не было никакого. Всего студенты ко мне приходили раза три.
- Что происходило в больнице, чем вас лечили?
- В больнице меня кололи препаратами пролонгированного действия, названий большинства которых я до сих пор не знаю. Все мои попытки это выяснить до сих пор ни к чему не привели.
В той секции, куда меня сначала поместили, на окнах были решетки, а вместо прозрачного стекла - пластик молочного цвета. И когда находишься внутри этого помещения, не видишь, что делается в нормальной жизни. А потом, когда человека где-то в середине его срока переводят в другую секцию, где решетки тоже есть, но стекла обычные, прозрачные, он первым делом подходит к окну и долго-долго смотрит в окно: что там, на улице, делается? Это было и у меня. Подходишь к окну, смотришь туда с таким наслаждением... Бывает такое, что на той половине, где молочные стекла, лежат годами.
- Вы пробыли в больнице с 25 сентября по 16 ноября 1999 года. Как дальше развивались события?
- Мы обжаловали судебное решение о принудительном помещении меня в стационар. Я пыталась сама подать такой встречный иск и подготовила его, но мне сказали, что я не могу этого сделать, так как по российским законам у госпитализированного в психиатрическую больницу нет права обращаться с иском в суд. Это является нарушением Европейской конвенции по правам человека, на что и было указано в решении страсбургского суда по моему делу.
- Как проходило судебное заседание? Вызывал ли районный суд каких-нибудь свидетелей?
- Женщину, которая в тот день вызвала скорую, суд не вызывал. Зато вызвал моего начальника, который в качестве доказательства моей невменяемости привел то, что я часто обращаюсь в суд. А надо сказать, что именно в тот момент я действительно судилась с руководством завода о неправомерном моем переводе в другой отдел. В этот отдел я перешла только-только, у меня был четырехмесячный отпуск для написания дипломной работы. А начальству не нравилось, что я получала второе образование. Кроме того, в деле появились материалы двух врачебно-консультационных комиссий, которых на самом деле не было.
Райсуд в иске отказал, и я обжаловала это решение во второй инстанции – областном суде. После процесса я пришла знакомиться с делом: решением суда и протоколом судебного заседания. Когда я попала на прием к судье, она от меня шарахнулась и спросила: "Почему вы здесь? Вам еще лечиться да лечиться". Я говорю: да нет, меня выписали. Тогда она ответила, что протокол еще не готов. С делом я не смогла ознакомиться до тех пор, пока оно не было послано в суд второй инстанции.
- Довольны ли вы тем, как вели ваше дело адвокаты?
- Нет. Меня передавали от одного стажера к другому, и первое время, пока речь о Страсбурге не шла, я не чувствовала заинтересованности в моем деле со стороны сотрудников "Сутяжника". Так, перед судом первой инстанции мне прислали какого-то молоденького мальчика-стажера. Мы договорились с ним, что он будет знакомиться с делом. Он ознакомился с делом за пять минут и даже не сделал никаких выписок, потому что у него не было ни ручки, ни бумаги, да и времени было мало. На суде он не смог внятно выступить, а когда спросили у меня, я сказала, что дело сфабриковано.
Потом, в 2000 году, в дело вошла адвокат Анна Деменева. Она очень долго тянула с обоснованием требования компенсации морального вреда. Мне казалось, что Деменева недостаточно квалифицированно исполняет свои обязанности, поэтому я отозвала ее доверенность на представление моих интересов и попросила защищать меня другого адвоката – Юрия Ершова. Меня он устраивал гораздо больше.
Тогда сотрудники "Сутяжника" начали приходить ко мне на квартиру и уговаривать вернуть Анну Деменеву в процесс. В результате я пошла на компромисс: вернула Деменевой доверенность, но оставила в процессе и другого адвоката. А накануне заседания в Страсбурге я узнала, что ни я сама, ни Ершов в списки тех, кто поедет на слушание моего дела, не внесены.
- Пытались ли российские власти разрешить конфликт до рассмотрения в Страсбурге?
- Нет. Никаких попыток договориться со мной не было. Более того - меня вторично отправили в больницу.
- Как это произошло?
- В начале 2001 года из Страсбурга пришло решение о приемлемости жалобы к рассмотрению по существу. Потом, видимо, правительство задумалось и попросило времени продлить срок для ответа до 21 июля 2001 года. Я получила копию решения 2 июля, а 6-го меня опять забрали в больницу. В один из дней моего пребывания там меня предупредили, что будет комиссия, но по какому поводу, не сказали. Я обрадовалась – слава богу, на меня посмотрят и решат, что меня за решеткой держать не надо. Когда меня привезли на заседание комиссии, первый вопрос был такой: "Что значит "Тамара Ракевич против России?" Второй вопрос был о том, почему я попала в больницу как неизвестная. Я ответила, что этого не могло быть, потому что у меня с собой был паспорт. Потом меня спрашивали, почему меня госпитализировали. Я сказала, что об этом надо спрашивать у тех, кто госпитализировал. Члены комиссии очень торопились: заседание проходило в перерыве между экзаменами в интернатуре, так что вся процедура длилась от силы минут десять. На второй день врач мне сказал, что эта комиссия была для Страсбурга, а не решения вопроса о моей выписке. В итоге выписали меня только в начале сентября.
- А как все это время складывались ваши отношения с близкими?
- Мне очень помогла мама, которой на момент моей второй госпитализации было уже 79 лет. Она приехала из другого города, просила врачей отпустить меня. А вот сын... Когда меня второй раз забрали, он пять дней просидел один в квартире. Его пытались взять в приют, но Дима отказался. Он готовился поступать в техникум. К нему домой начали приходить разные люди с разными намерениями, были просто любопытные. Были и недобрые. Однажды ко мне домой пришел мой начальник и начал говорить сыну: "Мне так тяжело с твоей мамой, а тебе-то, Дима, как?" Уже потом сын рассказал мне, что его пытались склонить рассказать что-то против меня, но он отказался. Когда я вышла из стационара, сын был совершенно неузнаваем, он был нервный, растрепанный. Теперь он меня даже мамой не называет. Он молчал три месяца. А потом его прорвало, он стал говорить, какой это стыд, какой позор, когда все говорят о том, что у него мать была в психбольнице!
А что значат для меня эти сто тысяч рублей? Да я бы их лучше отдала за то, чтобы со мной всего этого не случилось!
- Волновались ли вы, когда ваше дело рассматривалось в Страсбурге?
Я нисколько не сомневалась в благополучном исходе. Я была абсолютно спокойна, я отдыхала, я знала что решение будет положительное. Никакого трепета я не испытывала.
- Получили ли вы удовлетворение от того, что страсбургский суд признал вашу правоту?
Если бы я была там, в суде, возможно, я бы восприняла это как победу. Но сейчас у меня такого ощущения нет. Я там не была.
- Как вы живете сейчас, после Страсбурга?
Я пробовала восстановиться на прежней работе, но пока рассмотрение дела отложено. Мне не надо другого места работы, я хочу работать там, где мне нравилось и откуда меня сократили. Мы оспорили решение страсбургского суда в части суммы компенсации, но жалоба не была удовлетворена. 100 тысяч рублей – гроши по сравнению с тем, что я перенесла, я не хочу, чтобы это дело оставалось позором для моих наследников. Я, может быть, самый несчастный человек на свете. Вместо зарплаты я живу на компенсацию, которую я получила после суда. В этом деле стоит мое имя и моя фамилия. У меня есть пожилые родители, есть сын, который от всего этого очень страдает и для которого это судебное дело – позор, у меня будут внуки и правнуки - и на веки вечные я вписана в историю дурочкой. И что такое три тысячи евро? Разве они возмещают все мои страдания, разве это та сумма, которая может все это возместить?