Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Вы слушаете «Эхо Москвы в Екатеринбурге». Михаил Иванович Трепашкин, бывший сотрудник Федеральной службы безопасности, адвокат, сегодня вышел на свободу — 30 ноября истек срок его 4-летнего заключения по обвинению в разглашении государственной тайны. Михаил Иванович, добрый день!
М. ТРЕПАШКИН: Здравствуйте!
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: И Виктор Ишуков — это бывший заключенный, который какое-то время с Михаилом Ивановичем Трепашкиным находился в одной колонии-поселении.
В. ИШУКОВ: Добрый день!
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Меня зовут Лариса Раздьяконова. Первый вопрос. Я не могу не спросить, конечно же, о Вашем самочувствии, потому что в колонии Вам стало хуже — у Вас бронхиальная астма — и, как говорили защитники Ваши, 4-ая стадия бронхиальной астмы. И Вы не раз заявляли о недостатке лекарств, о не очень хорошей медицинской помощи. Вот как Вы сейчас себя чувствуете?
М. ТРЕПАШКИН: Перед тем как выпустить меня на свободу в связи с истечением срока отбытия наказания, я находился в медсанчасти, и мне было оказано то лечение, насколько возможно в ФГУ ИК–13, к концу срока, чтобы меня поставить на ноги перед выходом на свободу. Поэтому чувствую себя нельзя сказать, что хорошо, но более-менее. Тем более есть определенное состояние легкой эйфории, в связи с тем, что наконец-то удалось, как говориться, выбраться из этого — ни чуть не преувеличу, если сказать — кромешного ада. И вот это легкое состояние эйфории, оно тоже способствует тому, чтобы чувствовать себя получше.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Михаил Иванович, а Вы надеялись на то, что Вас отпустят, или все-таки были сомнения до конца, что, может быть, найдется еще какой-нибудь повод задержать Вас?
М. ТРЕПАШКИН: Если сказать откровенно, мне уже было как-то все равно, потому что столько времени отсидел не совершивший ни одного преступного деяния, и так и не смог достучаться до сознания многих, что за дело, что за разглашение гостайны мне вменили тогда. Там все это дело придумано. Поэтому 18 дней — они ни как не решали. Это был чисто такой вопрос юридической чистоты.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: А вообще, в принципе, что Вас отпустят и не найдут еще какого-то дополнительного повода задержать Вас?
М. ТРЕПАШКИН: Нет, у меня таких опасений уже не было, хотя они неоднократно высказывались. Почему? Потому что к этому делу уже было определенное внимание. И это было бы новое судебное разбирательство, которое, разумеется, чтобы вскрыло, что там явная фабрикация. Это, во-первых. А во-вторых, я так понял, что, не смотря на указания из Москвы об организации здесь определенного прессинга, в принципе, и администрация (большинство сотрудников администрации), и осужденные, которые могли в принципе…ну, их руками осудить. Вот этот прессинг… Они знали ситуацию, и они уже если бы и пошли, то с величайшей неохотой. Скорее всего, они бы не пошли уже на это.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Сегодня у Вас было несколько интервью на разных государственных телеканалах — хочу заметить. Честно признаться, за 4 года очень мало информации было на телеканалах. Было мало информации на государственных радиоканалах. А сегодня такой ажиотаж, такой интерес к Вам. Как Вы думаете, почему?
М. ТРЕПАШКИН: Я не знаю, почему. Я думаю, что был определен… Насколько мне известно, в Свердловской области, в частности по Нижнему Тагилу, насколько мне известно от адвокатов, было наложено определенное табу на информацию по моему делу. Я могу понять, из чего это исходило. Это исходило из тех же источников, откуда и прессинг был организован здесь, на территории Свердловской области — это от тех, кто фабриковал это дело, грубо фабриковал. Они совершили преступление — они это прекрасно понимали. Поэтому старались, чтобы поменьше информации, чтобы подольше отсидел — мало ли чего измениться, там, и так далее.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Почему табу сейчас нет, как Вы считаете? С чем это связано, как Вам кажется?
М. ТРЕПАШКИН: Для меня это тоже вопрос, который останется невыясненным. Потому что когда я освободился по условно-досрочному освобождению в августе 2005 года и прибыл в Москву, меня… Если Свердловский край, так скажем, здесь это дело мало знали и, как бы, я уехал отсюда спокойно. В Москве меня встретили очень бурно. И тоже различные каналы, редакции газет, да и просто граждане. В школу ребенка привел — там буквально рукоплескали, поздравляли с освобождением. Если бы я был такой преступник, сами понимаете, меня бы так никто не встречал. То есть внимание тоже было. Но потом, из-за недостатка информации... Очень сложно с информацией там... В исправительной колонии я был блокирован. Сами понимаете, первый вариант — колония-поселение внутри зоны. Как может быть поселение внутри колонии? Это смешно. Но, тем не менее, оно есть. И законодательство, которое предусматривает режим отбывания в колонии, оно ни чуть не соблюдалось. Мы были блокированы. Вот находящийся рядом со мной Ишуков Виктор Петрович может подтвердить. Практически мы находились постоянно в локальной зоне, без права выхода за ее, как говориться, территорию.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Михаил Иванович, вот сейчас оглядываясь на то, что было 4 года назад, как Вы думаете, почему Вас посадили? за что? на самом деле.
М. ТРЕПАШКИН: Для меня вопрос ясен, вот, как Божий день. Почему? Потому что в материалах уголовного дела — первый том, страница 4–5 — лежит письмо Федеральной службы безопасности Российской Федерации, исполнитель Парамонов, кто подписал, я не помню сейчас, но смысл его такой. Я не буду передавать это письмо — смысл такой, что, якобы — якобы (я не знаю, чья это версия очень такая, умопомрачительная) — по поручению Литвиненко и Березовского, которые находится в Лондоне, и сотрудничают с контрразведкой, почему-то (хотя б тогда указали разведка, если внешняя), с контрразведкой. Я собираюсь накопать компромат, в ходе защиты интересов потерпевших по взрывам домов. Ну, сами понимаете, компромат — если он есть, то есть. Если чистое дело — какого компромата надо бояться? Там лежало так, что ни в коем случае не допустить — ни в коем случае не допустить. Но как — там, конечно, не указано. Ну, каким путем можно не допустить — посадить.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Вы заговорили о Березовском. Вы, наверное, слышали, вчера было вынесено решение о заочном, так скажем, осуждении Березовского на 6 лет — за растрату денег. Это связано с аэропортом. Вы, как адвокат, Вы предполагали такой исход? Могло быть какое-то другое решение суда? Могло быть оно?
М. ТРЕПАШКИН: Я на эту тему много раз писал. Это повторный вопрос. Первый раз такой же возникал и я, как адвокат, Так скажем, консультанта, мягко так скажем, занимался этим вопросом, когда он находился во Франции, и генеральная прокуратура выдала санкцию на его арест. Тогда многие говорили: Борис Абрамович, не возвращайтесь, Вас тут сразу посадят. Против чего я сказал: «Да возвращайтесь, там ничего нет. Ну, хозяйственное преступление — там несет ответственность руководитель. Вы кто — учредитель. Вы принимали ключевые решения — нет». Я знаю стиль Березовского, он не является тем, кто диктаторским способом дает указания — как вот нынешние многие руководители — вот именно это, это, это. У него свой такой определенный, мягкий, так скажем, метод внедрения. И он не мог отвечать. Он мог быть соучастником совместно с кем-то… как бы пособник. Ну, что такое соучредитель? И то, маловероятно. Я уверен, хотя точно, оговорюсь, я точно материалов всех не знаю, я уверен, что это типичный политический акт. О чем я тоже предупреждал, что Путин, до ухода с поста президента Российской Федерации, раз он наметил, что Березовского надо как-то, это самое... он предпримет все возможные меры, чтобы его как-то прижать, мягко говоря, к ногтю. И 11 дел, которые там возбуждены, я думаю, что они не имеют под собой почву. Основания так заявлять мне говорят… дают почву для таких выводов. Это работа главной военной прокуратуры, генеральной прокуратуры по целому ряду политических дел. У нас адреса еще есть, политические дела, ну, даже по главной военной прокуратуре, дело Литвиненко — помните, сколько было приговоров, по всем почти оправдан, за последнее еле-еле натянули три с половиной года условно — и то, когда он отсутствовал, то есть не мог себя защищать. То же самое, дело генерал-полковника Олейникова, замминистра юстиции, натянуто. … (?) Тимошенко, которого у меня на глазах заставляли одного писать ложную информацию — «мы тебя отпустим, только напиши, что ты получал у него взятку». Человек написал, в конце концов. Потому что боялся. Ну, неприлично, полковник из министерства обороны, и там он будет сидеть… Ряд дел можно таких перечислять, которые под собой почвы юридической не имеют. И, тем не менее, у нас есть величайшая опасность, о чем хотел бы предупредить общественность, потому что у нас очень многие судьи стали до того политизированы, что легко идут на сговор со следователями и... со следователями прокуратуры, ведущими расследование, что они этого человека осудят. И не важно, есть у них доказательство или нет. Мое дело типичный пример, которое я могу любому продемонстрировать прямо на основании приговора.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Михаил Иванович…
М. ТРЕПАШКИН: что касается Березовского. Еще два слова. Сам по себе я считаю, с точки зрения как юрист и адвокат, не совсем правильно рассматривать заочно дело — это специально сделано чисто под Березовского, наверное, и разрешили у нас в России заочное суждение, хотя они не должны быть вообще. Я думаю, что там не присутствовали адвокаты, потому что иначе такое бы решение не было бы вынесено. И в принципе я хочу сказать, и об этом я говорил много-много лет, что судьба бы Березовского была бы такова, если бы его выдали. Его бы посадили, по беспределу, как говорится, здесь давили бы в зоне — выжил бы, не выжил бы — это другой вопрос. Но через энное количество лет дело бы пересмотрели, и было бы признано, что оно полностью сфабриковано. И я уверен, что вот это дело, рано или поздно, оно будет признано, что оно незаконно и необоснованно.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Михаил Иванович, Вы сами писали Борису Березовскому письмо с просьбой о помощи. Он Вам ответил?
М. ТРЕПАШКИН: К сожалению, я не увидел реальной и открытой помощи. Я не знаю причину. Но, тем не менее, мне оказывал помощь в оплате адвокатов Фонд гражданских свобод, выступая чаще всего не в качестве плательщика, а в качестве, когда разрешалось работать на территории Российской Федерации, посредника. То есть мне сестры Морозовы — Елена Александровна и Татьяна Александровна — платили за адвокатскую работу, но они отдавали в Фонд гражданских свобод, а фонд гражданских свобод, работающий на территории Российской Федерации, уже мог передать эти деньги коллеге адвокату. Напрямую, в валюте, ну, по тем временам, затруднительно было вот это все проплачивать. А фонд, как известно, это же Березовский Борис Абрамович… Лично от него я помощи не получал. Но он готов был оказать помощь, когда в 2005 году я находился заграницей, знал, что отменяется условно-досрочное освобождение, и что мне здесь уготовано. Он предложил свою помощь, в том числе и материальную помощь, проживания заграницей. Он и Боннер Елена, супруга Сахарова. Они мне звонили несколько раз и говорили, что останьтесь, там на закон никто не посмотрит, Вас по беспределу вернут в зону и устроят прессинг. Так и получилось.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Вы не жалеете, что вернулись?
М. ТРЕПАШКИН: Нет, я не жалею, потому что… Хотя вот эти, я не знаю, как их назвать, уроды натуральные, которые постоянно в судах пишут, что собирается скрыться, бежать заграницу и так далее. Я никогда не собирался и не собираюсь убегать заграницу. От кого и от чего?
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Что касается дела Литвиненко. Вы, находясь в колонии-поселении в Тагиле, говорили о том, что знаете ключевую фигуру в этом деле, и даже сообщали имя газете «Daily Telegraph». Вы сейчас можете повторить?
М. ТРЕПАШКИН: Да, я могу повторить. Но, оговорюсь. Не ключевую фигуру, а это тот факт, который является основанием для построения следственной версии. В целом освещать эту схему очень-очень длительно, очень много фактов, которые нужно выстроить, для того чтобы любому человеку, особенно не знающему эту тему, это было понятно. Это нужно выстроить определенную цепочку фактов и событий, которые предшествовали. Я затрону только последний факт. Значит, в конце августа, в начале сентября 2002 года у меня была встреча с Шабалиным Виктором Васильевичем. Это участник известной пресс-конференции 17-го ноября 98-го года. Человек в маске. Который, по не понятным мне причинам, вышел в маске, чем сам скомпрометировал весь ход этой пресс-конференции. Если ты хочешь заявить о преступлениях, ты должен выступать с открытым лицом и не стесняясь, а не прятаться за маску. Как оказалось, это его в целом натура такая. Так вот я встречался с ним. И он сразу же, только встретились, начал говорить, что создана очень серьезная группа, которая будет — там было употреблено матерное слово — все, что связано с Литвиненко, Березовским, мочить, с Литвиненко, Березовским, и близкое окружение. И он хотел у меня выяснить некоторые данные по Москве о родственниках Литвиненко. На что я сразу сказал: «Ты что, меня под мокрое дело подписываешь? Вообще, забудь ты про Литвиненко. Смотри, что у тебя под носом творится. Передай своему шефу…». Он не скрывал, что он восстановил потом связи с управлением собственной безопасности на контрактной основе. И назвал ему факты, говорящие о том, что в Москве произошло сосредоточение боевиков — это накануне «Норд-оста» было – в западном, юго-западном районах и так далее, и появился полевой командир, которого я когда-то задерживал в 95-ом году еще, который известный специалист именно по террористическим операциям. Вот если бы они по этим материалам сработали — «Норд-оста» у нас бы не было, и не было бы 130 смертей. Но они… Понимаете, когда есть зашоренность на определенное заказное дело, все остальные, какими бы они серьезными не были, почему-то отходят на второй план. В данном случае произошло и по моему делу. И когда грянул «Норд-ост», я опять предъявил претензии: что же Вы там натворили, и прочее. Вот те документы, которые я передавал Шабалину, они у меня были по действиям чеченской группировки в Москве, которые могли быть причастны к «Норд-осту», значит, они на основании этих документов подняли дело оперативного розыска, по старым опять же делам, потом прямо из архива принесли эти документы в главную военную прокуратуру, и Шабалин заявил, что яко бы после обыска я передал ему на хранение. С какого, как говорится, испугу стороннему человеку передавать информацию? Кроме того, у меня на обыске, квартирка небольшая, но у меня каждый документик перебрали, а вот эти сводки, которые он принес, там в углу крупным шрифтом было написано «секретно», и не пропустить при такой бригаде — это было невозможно. Ну, явно было, что это бред.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: то есть британской стороне Вы говорили о Шабалине?
М. ТРЕПАШКИН: Да, я имел в виду Шабалина. Вот это заявление довольно-таки серьезно. Это потом там была информация, что выезжала группа на рекогносцировку. Потом была информация — просто так, галопом по Европам — была информация, что мне необходимо выехать в Лондон, встретиться с Литвиненко. Потому что тот адрес, который идет официально, и тот адрес, который… по которому можно найти — разнятся. Поэтому по официальным проверяют — Литвиненко найти не могут. А нужно было установить его контакт, взять. Кому-то там показать нужно было. Для чего, как? Я думал, что просто хотят отследить. Но это потом уже…
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Но Вам запретили участвовать в расследовании с британской стороной, помогать им. Сейчас, как Вы планируете, Вы хотите помочь им?
М. ТРЕПАШКИН: Я хотел бы остановиться в двух словах на вот этом запрете. Это вообще чудовищная ситуация. Почему? Потому что, чтобы не дать встретиться со следствием Скотланд-Ярда, значит, была распространена преступная ложь, чистый состав преступления, охваченный статьей 129. Руководитель пресс–службы ФСИН Россия Сидоров Александр заявил РИА Новости, и это демонстрировалось в отрывках по центральному телевидению, о том, что якобы я отбываю наказание за измену родине. Это совершенно другой состав, никак не связанный с разглашением гостайны, где наказание от 0 до 4, а там до 20. И, мол, поэтому нельзя ему встречаться со следствием Скотланд-Ярда. Я сейчас добиваюсь возбуждения уголовного дела через генеральную прокуратуру против Сидорова Александра за вот эту клевету, которая не способствовала расследованию дела по убийству Литвиненко, и, в то же время, очернила меня перед многими. Потому что мне звонили ветераны, которые до этого меня поддерживали — ветераны спецслужб, которые говорили: «Так что, изменник родины что ли?». Примерно такие вопросы были. Это, ну, явное такое неприятие вот этой информации было. И генеральная прокуратура до настоящего времени не ответила, на протяжении уже 10 месяцев. Я подал на него в суд тверской, районный суд города Москвы. И получил уже 4 уведомления, что сотрудники генеральной прокуратуры просто-напросто уклоняются от явки в суд, чтобы разрешить вот этот вопрос, почему не возбуждают дело. Потому что там состав 100%.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Михаил Иванович, если откровенно, тюрьма все-таки, наверное, учит быть более осторожным. Ваши взгляды за эти 4 года, они изменились? И, Вы продолжите расследование взрывов домов в Москве и в Волгодонске, то, что Вы делали в конце 90-х годов, когда и последовал, собственно, Ваш арест и, затем, осуждение?
М. ТРЕПАШКИН: Вопрос, конечно…
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Готовы ли Вы пойти на конфронтацию сейчас просто откровенную с властью?
М. ТРЕПАШКИН: На откровенную конфронтацию я сейчас пойти не готов. И не потому, что у меня изменились взгляды, либо еще, ну, что-то, как говорится, ну, совестью решил поступиться, либо еще чего-то. Дело в другом. За это время у меня изъят компьютер, где находилась значительная часть доказательств. Они уничтожены просто-напросто. Уничтожено еще ряд доказательств. Это одна тема. Ну, не буду, здесь можно долго, что касается доказательственной части, которую я сейчас не могу поднять. А я, как следователь, я привык говорить только языком фактов и доказательств, а не общими фразами, как многие там говорят. И второй момент, который меня в этом плане останавливает. Вот я отсидел больше 4 лет — потому что 22-го октября было 4 года, а сейчас уже 4 года, один месяц и 8 дней. И очень слабая реакция общественности на это. Меня закрыли практически, ни чуть не преувеличивая, могу сказать, бандитским путем. Прямо глядя в глаза, заявляя, что у тебя состава преступления нет, но есть команда тебя отстранить от дела, поэтому мы тебя посадим, и уже договоренность с судьями из военной коллегии, что они пропустят это дело, и будут всячески его удерживать. Оно так и получилось. Я не могу пробиться в высшую военную коллегию. Хотя по закону над военной коллегией стоит дальше президиум верховного суда Российской Федерации. Я туда не смогу пробиться, хотя писал и Лукину, и так далее. Поэтому вот возникает вопрос: а, может быть, общественности это и не нужно, правда? И носивший при себе постоянно пистолет — пистолет для охраны людей, которых я десятилетиями, как говорится, спасал их жизни, предотвращал теракты, за это я имею правительственные награды и так далее. И вдруг, в 99-ом году, значит, я забрал у ребенка несовершеннолетнего один патрон, который уничтожил. Потому что вести куда-то это из Брянска в Москву было сложно. Практически все в рамках закона. Более того, я приехал в Москву и доложил. Я заснял это на видеокамеру, чтоб подтвердить, что патрон этот, который я у него забрал, я именно уничтожил. А мне это вменили как преступление, и за это целый год дали — за один патрон. 222 применялась однозначно. И любой юрист знает, что по амнистированным деяниям запрещено возбуждать уголовное дело — это практически человек сам совершает преступление. Но военная прокуратура пошла на совершение преступления. Судья Седов, московский окружной суд пошел на преступление. И вменили мне амнистированное деяние. Вот, говорят: если бы ты динамит раздал детям, — ну, я так, немножко грубо выражаюсь, — и они бы взорвались — вот тогда бы ты получил Героя России. У нас, говорят, сейчас так принято. А отбирать у детей, чтобы предотвра… и предотвращать теракты — сейчас стало не модно.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Хорошо. Чем Вы займетесь, Михаил Иванович, сейчас? Правозащитной деятельностью, адвокатской?
М. ТРЕПАШКИН: Ну, во-первых, конечно, у меня больной вопрос еще один. У меня больной вопрос семьи. У меня, как говорится, все это время дети росли беспризорными, вот за такие деяния. Почти всю жизнь посвятил спасению других людей, в том числе и предотвращению убийств детей и так далее, а моих детей мне никто, фактически не помог защитить, куда бы я не обращался. Ко мне применили персональный спецнаряд, который применяется только к преступным авторитетам, к изменникам родины и к террористам. Вот прессинг этот объясняется именно применением персонального спецнаряда. Это гулаговский чисто персональный спецнаряд. Поэтому мне надо как-то вот в семье наладить отношения, с детьми. Как говорится, заняться, прежде всего, семьей. Это основная тема. Подлечиться — это второе. Далее, конечно, нужно не просто заниматься правозащитной деятельностью — его нужно реформировать. У нас очень мало юристов среди правозащитников. У нас очень много говорильни и очень мало конкретных предложений, которые можно реализовать через депутатов Госдумы. Я хотел бы еще два слова сказать, что на мою ситуацию откликнулась практически половина Государственной думы, включая и Грызлова, и Совет федерации, Миронов, и Бабурин, и Лахова, и Смирнова, независимый адвокат, и Кондауров, и так далее. Но все были направлены в генеральную прокуратуру. Генеральная прокуратура спускала тем, кто фабриковал дело. Сами знаете, как обычно идет ответ и все. И в результате я весь срок отсидел не пробившись. Не разработана эта система, надо чтобы она как-то срабатывала практически. Как можно защитить человека невиновного в такой ситуации, если будут все жалобы направляться тем, кто фабриковал дело, тем же преступникам, которые лепили все это? Вот надо разработать практическую ситуацию. Ну, и плюс деятельность правозащитников не только, что касается осужденных, где тоже это очень большая тема. Это касается и пенсионеров, и других. Много, еще раз повторяю, говорили, но мало конкретных дел. Надо доводить через суды, и эти суды через... с Вашей помощью, через СМИ, оглашать, чтоб было видно, что, вот, закон требует так вот, поэтому дело решено так, чтобы другие не наступали на те же самые грабли.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Михаил Иванович, Вы видели систему исполнения наказаний изнутри. В Свердловской области, наверное, она мало отличается от того, что происходит в целом по России. И, наверное, редко у кого бывает возможность действительно заявить о том, что происходит и отстаивать права заключенных. Вы можете рассказать о своих впечатлениях об этой системе исполнения наказаний, то, что Вы видели за 4 года?
М. ТРЕПАШКИН: Впечатления ужасны, о которых в спокойном тоне, тем более сразу после выхода из мест заключения, очень-очень тяжело говорить. Но я постараюсь. Значит, правильно Вы сказали, что большинство боятся. Как только человек скажет что-то против, правду притом, его сразу же могут запрессовать от и до. Вплоть до убийства. Это первый вопрос. Что касается Свердловской области. Это очень специфичный край. Не даром сюда заслали. Здесь отработана система со времен еще ГУЛАГа, с 45-го года, и она действует. Я могу конкретные факты привести, как подвергнуть жесточайшему прессингу неугодных. ФГУ ИК–13, там выращиваются две категории людей… не выращиваются — выпускаются, после «исправления», якобы. Так вот, одни, которые пишут на всех ложные доносы, чтобы человека подвергнуть прессингу, они, как говорится, привыкают врать. И они выходят потом, и уже много дел, я как адвокат сталкивался, когда люди идут, особенно, что связано с наркотиками, люди идут невиновные, только по одни ложным доносам. То есть выращивают лжедоносчиков. Прокуратура, нижнетагильская в частности прокуратура по надзору за исполнением исправительных учреждений, господин Климентьев прокурор возглавляет, и на это смотрят как на обычное явление. Даже удивляются: а как же это тогда прессовать кого-то надо, а где же свидетелей взять? я говорю: так свидетелей, но не лжесвидетелей, которых там вообще никогда не присутствует. И отдел прокуратуры Свердловской области по надзору за соблюдением законов в ИУ, он точно такой же. У них взгляды на закон очень туманные. Я приведу пример, когда на колонии-поселении один обратился и показал конкретные нормы закона, на что, сидя в бане — представитель прокуратуры свердловской областной, он баню принимал — говорит: «УК и УПК — они не правильно, вот мы правильно делаем». Ну, сами знаете, к чему такой… И вторая часть, которых давят, они выходят очень обозленные. И даже лица, которые осуждены… оказались осужденными за незначительные преступления, вот он там подвергается такому прессингу, как будто бы убил несколько человек. А убийцы как раз прессуют. Вот на колонии-поселении вот этих за незначительные преступления загоняют в зону, как за тяжкие преступления, а у лиц, у которых по два, по три трупа, выводят на колонию-поселение, где им предоставляются льготы. И вот получается так, что одни привыкли, я повторюсь, лжедоносительством заниматься, а вторая, вот эти обозленные, они готовы на любое преступление. То есть он сидел за два дерева, он вышел — он готов на убийство. Он говорит: «Меня только тронут где-то, я сразу пущу в ход…». Мы будем, если не изменим в ближайшие годы вот эту систему, мы будем поглощать вот эти плоды, очень нехорошие. То есть это и рецидив, это кровавые преступления от числа судимых, и вот эти лжедоносы. Смотрите сразу сколько явлений. Они здесь всячески поощряются. При чем, что я… Уполномоченный по правам человека Мерзлякова Татьяна Георгиевна, на эту обстановку знает, но почему-то менять не хочет.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Она приезжала туда. Она приезжала к Вам в колонию, и рассказывала затем нам о том, что в принципе-то условия в колонии-поселении №13 в Нижнем Тагиле, они такие, приемлемые. Выпили чай вместе, обсуждали Ваши вопросы, обеспечивание лекарствами и так далее. Все-таки, наверное, лучше, чем в Краснокаменске, где сейчас Ходорковский сидит?
М. ТРЕПАШКИН: Не думаю. Во всяком случае, он хоть небо видел. Я за все время даже не мог посмотреть небо в клетку. Песня «небо в клетку, небо в клетку…» — это уже ушло в небытие. Сейчас закрыто даже, это самое… То есть если тебя замуруют, то замуруют окончательно. И ты не видишь ни неба, ничего. Это так называемая у нас сейчас в отношении прессингуемых, к которым я и себя отношу, применяется, осужденная уже странами Западной Европы, так называемая сенсорная депривация, когда человека держат в маленьких камерах, мало движений, мало света, мало… Глаз, например. Тесная камеры, что она дает? Глаз привыкает только к небольшим расстояниям. К большим расстояниям — уже не работает, атрофируется. Уже зрение у меня готово. Хотя в законе написано, что при отбытии наказания не должно, как говорится… То же самое по всем. Я могу на эту тему целый час рассказывать.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Давайте мы расскажем, что такое колония-поселение, в которой Вы находились большую часть времени, и колония общего режима, в которую Вас, по решению суда, должны были бы перевести, если бы срок продлили. Виктор Ишуков, пожалуйста, расскажите, что такое колония-поселение в Тагиле, ИК–13, как это выглядит?
В. ИШУКОВ: Колония-поселение ФГУ ИК–13, правильно она называется, находится на территории исправительной колонии № 13 города Нижнего Тагила. То есть эта территория колонии-поселения состоит из общежития и локальной зоны, по периметру натянута колючая проволока. И не смотря на то, что по закону, по законодательству, лица, которые осуждены к режиму колонии-поселения, должны содержаться без охраны, тем не менее, «колючка» натянута и забор достаточно высокий. Это нельзя назвать надзором, который положен по уголовно-исполнительному кодексу. Кроме того, на территории колонии-поселения существует штрафной изолятор. Это вообще отдельная история.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: В котором сидел Михаил Иванович.
В. ИШУКОВ: Там сидел Михаил Иванович, там сидел я. Многие через это прошли. Практически… Очень маленькая камера. Буквально полтора или два квадратных метра. Зимой стены покрываются толстым слоем льда, просто-напросто льда. Отопление там не налажено. Там не налажена нормальная вентиляция. То есть летом жарком, зимой холодно. Это ужасные, античеловеческие условия. Более того, в 2006 года, когда Михаила Ивановича водворили в штрафной изолятор за то, что якобы он ругался с врачом ИК–13, мне осужденный рассказывал, который приносил ему пищу туда, он мне говорил, что Михаил Иванович сидит в ледяной камере, на стенах у него намерз лед, он там не снимает верхнюю одежду, ходит в курке, в шапке. Разве можно так поступать с человеком в цивилизованной стране?
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Виктор, ну, все-таки эти условия наверняка лучше чем то, что могло быть в колонии общего режима? Поэтому, в общем, и старались продлить вот этот срок, для того чтобы не перевели все-таки Михаила Ивановича в колонию общего режима, как-то растянуть до 30-го ноября, дождаться этого дня, да, ведь?
В. ИШУКОВ: Ну, конечно, конечно, безусловно. Я сам был переведен в колонию общего режима незадолго до окончания срока. Ну, то есть мне довелось пройти определенный путь такой, который мог ожидать Михаила Ивановича.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Насколько были бы другие условия жестче?
В. ИШУКОВ: Да. То есть, конечно, условия намного жестче. Во-первых, есть такая процедура, называется она «карантин» — 14 дней. Лиц пребывших в колонию помещают в штрафной изолятор на охраняемой территории, Где содержат, ну, примерно сутки. После чего начинается личный досмотр вещей, и перевод в «карантин». «Карантин» — значит, эта процедура выглядит следующим образом. От двери штрафного изолятора до помещения «карантина» выстраиваются члены секции дисциплины и порядка — осужденные лояльные к администрации. В руках у многих имеются деревянные биты, под бейсбольные сделанные в токарке, и вот люди, которые приехали этапом, ночью, не спавшие, с вещами, одетые кое-как бегут бегом через этот коридор, и их в это время избивают — руками, ногами, палками. То есть это реальность. После этого эта команда, которая прибыла в колонию, через всю зону, не смотря на погоду, полураздетая идет в баню. Мне самому довелось идти по зоне в 30-градусный мороз в январе месяце 2007, находясь в спортивном трико и в футболке с коротким рукавом, больше на мне ничего не было. Если это у нас цивилизованное государство — сомневаюсь.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Ну, хорошо, что Вы вышли.
В. ИШУКОВ: Ну, вышел.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Михаил Иванович, перед последним заседанием областного суда Вы отказались от помощи адвокатов. Это была тактика или Ваши искрение убеждения, что большинство Ваших защитников, они чуть ли не в сговоре со стороной обвинения?
М. ТРЕПАШКИН: Это вывод на протяжении последних двух лет. Я ожидал, что, в конце концов, кто-то из них хотя бы прислушается к тем просьбам, которые я высказывал, однако не возымело действия. Ну, объяснение в том, что, ну, не можем мы. Как в анекдоте пор бега: «Ну, не смогла я, не смогла…». Примерно также. Смысл такой, что, к сожалению, когда идет заказное дело, многие адвокаты, многие правозащитники, защитники, они не способны это преодолеть, в силу различных причин. В силу малых знаний юридических, скажем, понятий и требований закона. Это первый момент. Второй момент. В силу боязни, боязни в определенном регионе, боязнь каких-то преследований со стороны тех лиц, против кого они выступают, в частности против администрации ФГУ ИК–13.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Я хочу отметить, что Вы отказались от московских своих адвокатов, так?
М. ТРЕПАШКИН: Нет, от всех.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: От всех?
М. ТРЕПАШКИН: От всех адвокатов я отказался. Я, в принципе, назвал их юридическими евнухами, не потому что имею злобу какую-то по отношению к ним, а потому что должно быть разработана тактика, и должен быть… Как-то согласовать ее. А когда адвокату нужно чуть ли не… Ну, я понимаю, что не допускают, но не арканом же его туда… чтоб перед судом разработать тактику защиты. И когда пишешь по 10 раз, что у меня есть, там, например, показания 12 заключенных, которые написали заявление, как фабриковались, вот это самое… Мне нужно было их представить в суд, а защита их потеряла… Мало того, что сами могли бы собрать — на волю уже 45 человек вышло, которые готовы были явиться в суд и дать показания свидетельские. Так вот мало того, что своих не собрали — даже тех, которых я представил, в зоне мне написали осужденные вместе со мной, опасаясь, что они попадутся в ШИЗО, что произошло с Ишуковым Виктором Петровичем, что произошло Хайрулиным Равилем Жевдятычем, что произошло с Ноуголем Сергеем Сергеевичем, могу перечислять целых 12, кому вот так вот, за то только, что они выступили в поддержку, они оказались на общем режиме. И притом это те, которые осуждены за незначительные деяния, на незначительный срок. Поэтому это было каплей, от которой я решил отказаться. Потому что, какой смысл? Тот пришел, тот не пришел. Явился в суд: а где доказательства? Доказательств нет. Я, в принципе. Перед этим поставил условие, что если Вы не принесете мои заявления, которые я ...(?), принесите хотя бы на кассацию. Это доказательства мои. Мои доказательства защиты, которые я мог бы представить вкратце сам. Они не отреагировали на это. Не отреагировали — до свидания.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Ну, а сейчас, когда, Михаил Иванович, собираетесь снова обращаться в суд, отстаивать свою правоту и добиваться отмены приговора, кого Вы привлечете к этому? Вы выступите сами как адвокат, или все-таки?..
М. ТРЕПАШКИН.: Я имею опыт работы более 25 лет юридической службы, из них более 22 в следственно-оперативной. Я работал в «Лефортово». И ведь у меня чистое образование — я закончил высшую школу КГБ СССР с отличием следственный факультет. Я могу сам защищать себя без проблем.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Ну, вот куда, первым делом…
М. ТРЕПАШКИН: Когда меня изолировали, я оказался связан по рукам и ногам, плюс с заклеенным ртом, конечно, тут сложно защищаться. Адвокатам я хотел бы сказать, не потому что я из неприязни отказался от них, а потому что они опустили руки. Это, как бы, если подвести итоги всего сказанного.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Первым делом, куда Вы обратитесь, для того чтобы снова начать вот этот судебный процесс?
М. ТРЕПАШКИН: Первым делом я подключусь к тем процессам, которые уже начаты и не продолжаются в связи с тем, что я отсутствую. Это, первое, тверской суд с генеральной прокуратурой, что они не дают ответ по господину Абельцеву и сотруднику ГУФСИНа... не ГУФСИНа, а ФСИНа Сидорову, за клевету. Уже процесс, как бы, этот идет давно. Второй момент, ГУФСИН Свердловской области обратился в Хорошевский суд города Москвы с иском против Понамарева Льва Александровича — это исполнительный директор общероссийского общественного движения за права человека, который в прессе осветил вопрос незаконного помещения меня в одиночную камеру, в камеру практически для особо... для осужденных пожизненно, здесь, в СИЗО 1 города Екатеринбурга. Этот факт установлен, и наручники там применяли. То есть применяли, как к приговоренному к пожизненному заключению. Там все очевидно. Тем не менее, они обратились, как бы, он неправильную информацию дал. Вот я как раз хотел бы осветить, как там все происходило. Ну, и самое главное, в чем я очень надеюсь на поддержку и СМИ, и вообще граждан России, чтобы такого не повторялось — это пересмотреть приговор. Я не прошу прекратить, заметьте, я прошу пересмотреть. Потому что когда станут пересматривать, там все сразу выяснится. Ну, ведь засекретили для того, чтобы не говорить об этом, и потом не вскрылась вот эта фабрикация, и о нем не говорили все эти 4 года. Потому что те, кто фабриковал, они боятся. И вот пользуясь случаем, я, конечно, хотел бы еще раз поблагодарить всех, кто меня поддерживал. А их оказалось очень-очень много. К сожалению, адвокаты не смогли скоординировать деятельность, но на день рождения я получил, не преувеличиваю, целый мешок писем, телеграмм и так далее. И Сахалин, и Находка, оттуда, практически, любой регион России, Якутия, Новосибирск, прочее, до нижегородского вече, и потом пошло заграницу. Имеется в виду, Швейцария 1 000 подписей собрала, Швеция прислала несколько секций, международная амнистия… Шведы вообще очень активно — открыток, там, наслали и прочее. То есть, практически по всему миру имея такую поддержку, к сожалению, мои адвокаты не смогли сконцентрировать, чтобы добиться от генеральной прокуратуры пересмотра явно сфабрикованного дела.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: За те 4 года, что Вы находились в колонии, Вы все-таки были в курсе того, что происходит в стране. Ваши впечатления от того, что произошло, происходит в России, как оно изменилось, и как Вы изменились, Вы лично?
М. ТРЕПАШКИН: Изменилось, конечно, все. Изменился и я. Значит, информации я получал самый-самый мизер. Мне приходилось все жалобы писать только на основании УК, УИК и УПК, без всяких комментариев, без всяких постановлений пленума верховного суда, поскольку я доступа иметь не мог. Хотя на колонии-поселения вполне мог это иметь. Поэтому все, что я могу оценить — это по самому-самому минимуму информации. Радио, там, где-то послушал кусочком, там, потому что тоже его не всегда послушаешь. Где-то я там телевизор видел, ненадолго посмотрел, и так далее. Что касается изменений в целом по стране. Здесь очень много аспектов, порядка 100 линий. Я затрону всего несколько. Первый — это изменения в уголовно-исполнительном законодательстве, поскольку я отбывал наказание. Основные, как я понял, изменения происходило по предложению или при участии депутата Государственной думы Абельцева Сергея Николаевича. Он член комитета по безопасности, как раз курировал ГУФСИН, ФСИН Россия (Федеральная служба исполнения наказаний России). И не без его ведома… Не без его участия был возвращен по условно-досрочному освобождению, с нарушением явно закона. Это отдельный разговор, можно говорить очень много. Но, главное, прошло много поправок в уголовно-исполнительное… И это законодательство я называю реакционным. Потому что оно в корне отходит от тех принципов, которые разработаны общепринятыми нормами международного права, документами Организации объединенных наций и Совета Европы, в частности, комиссия по правам человека организации объединенных наций. Те положительные изменения в этом законодательстве, которые были внедрены в 90-ые годы, они сейчас практически разрушены. И если мы раньше, для того чтобы приблизить наше законодательство к европейскому, как я упоминал, стояли одной ногой уже в лодке, чтобы воссоединиться, то сейчас мы эту лодку оттолкнули — уже только смотрим, как на горизонт что-то входит. Мы отошли. Что касается в целом развития экономики, финансов. То тут тоже я не вижу положительных моментов. В советские времена довольно-таки, я не знаю, наверное, не все присутствующие здесь это могут сказать или помнить, критиковали политику Брежнева, что он торгует сырьем — хотя нефти тогда продавалось гораздо меньше — что надо продавать технологии, продукции и так далее, но не сырье. Потому что мы превращаемся в сырьевой придаток, тогда звучало, Запада, и так далее. Сейчас мы увидели те же самые действия в квадрате, а то и в кубе. Это второй момент. Деньги, которые получаются — это хорошо, ладно. Это, как говорится, недра, которые принадлежат всему народу. Деньги, где они находятся? Они осели на Западе. Почему-то они не в России вращаются, а там. И только чтобы закрыть клапан, чтобы не произошло взрыва, закрывают ту, либо иную позицию. Сейчас там пенсии, надбавки к бюджетникам и прочее. Но они не дают, как мы сразу видим, положительного эффекта. Добавляется — вроде человек рад. Но тут же цены растут в целом, и он оказывается еще в минусе. Это точно также как пенсионеры… Я сталкивался еще в начале 2000 года, когда, значит, повысили пенсию, в это время возросли все эти оплаты за коммунальные услуги, и получилось, что 200 рублей моментально сразу, раз, и у тебя лишние… не лишние, а, так скажем, дополнительно ты должен платить — потерял. Еще хотел бы коснуться, что касается стабилизационного фонда. Потому что я, например, ну, поскольку работал в Лефортово, мы всегда придерживались политики, что нужно нам, для того чтобы Россия воспряла, и чтобы не было таких явных у нас катаклизмов, нужно побольше развивать алый и средний бизнес. У нас сейчас, как вот есть неоконсерваторы, которые ратуют, скажем, за высокий ссудный процент — это значит резкая поляризация населения, что мы наблюдаем. И все, что происходит, это только, как бы, закрытие дверей. Я считаю, что у нас в политике на будущие выборы, вот, предстоят — это депутатские, потом президентские — должен быть специалист экономист, хозяйственник, прежде всего.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Вы имеете в виду президента будущего?
М. ТРЕПАШКИН: Да. Должен быть специалист хозяйственник.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Ну, вот Вы выходите накануне выборов. Вы будете голосовать?
М. ТРЕПАШКИН: Да, я буду голосовать.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Вы уже решили за кого?
М. ТРЕПАШКИН: Да.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Началась президентская кампания. Каким Вы представляете себе президента в 2008 году? Кто мог бы, по-Вашему, возглавить страну?
М. ТРЕПАШКИН: не могу назвать, за неимением информации, которая, как я сказал, была суперограничена, просто это нарушение тоже прав человека — это я могу однозначно сказать. А однозначной кандидатуры я сейчас не вижу среди тех, кого мы постоянно лицезреем. Но я еще раз повторюсь, это должен быть хороший экономист, хозяйственник. Только тогда мы сможем, как говориться, выйти из… Абсолютно быть уверенным, что у нас стабилизация. И стабилизируется не так, как сейчас нам пытаются преподнести. Хотя в любой момент может взорваться пороховая бочка.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Да. Ну, из этих 4 лет, что Вы провели в колонии, какой был самый сложный год, и какой самый все-таки, ну, оптимистичный что ли? Вот, наверное, сейчас, когда Вы вышли.
М. ТРЕПАШКИН: Оптимистично не было. Все 4года были напряженные. Самое сложное были первые месяцы, первые месяцы. Особенно приговор по Дмитровскому делу, где меня задерживали с подброшенным пистолетом. Потому что по-другому не могли закрыть, как они сказали. Почему? Потому что там нарушалась всяческая адвокатская неприкосновенность. Я ведь адвокат, ...(?) сотрудник. Но я уволился в 97-ом году. А мне вменяется деяние 2001–02 года, когда я был адвокатом. Существует определенная процедура. Она была просто проигнорирована, при том так явно. Когда районный суд должен дать заключение о наличии. И только тогда можно возбудить дело. Районный суд не дал этого заключения … (?), ни по 222, ни по 283. Это даже есть в интернете информация. Однако, в нарушении всех законодательств, прокуроры военные заявили так: «А, договоримся с судьями. Все равно осудим». И начхать хотели на эти требования закона. По беспределу осудили. И вот это вот, понимаете, когда видишь, что беспредел, и не можешь никак его решить… И при всем том, что средства массовой информации довольно-таки освещали активно весь этот… все происходящее, по тем временам, и адвокаты работали активно на том этапе. Но, тем не менее, удалось, как говорится, по тому приговору добиться истины только через 2 года — 2 года. И знаете что, самое смешное — какой момент. Я не беру как все дело. При задержании 7 человек, включая 5 сотрудников ГИБДД и двух понятых, заявляли, что видели, как из машины доставали пистолет. И два году нужно было для того, чтобы только выяснить вопрос: а как он туда попал? Когда в суде заявили: а как он попал? Сказали: «Когда Трепашкин опускал заднее сидение, влетел откуда-то сверху этот пистолет». Вот и все.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Михаил Иванович, еще раз хочу задать свой вопрос. Как Вы-то изменились? Вот что с Вами произошло за это время?
М. ТРЕПАШКИН: Как я изменился? Ну, как, в худшую сторону.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: В худшую сторону?
М. ТРЕПАШКИН: Конечно. Единственное, что сейчас, как бы, общее… ну, я не хочу сказать всеобщее внимание, будет заявлено слишком громко, но внимание довольно-таки многих, оно заставляет все равно, как говорится, возвращаться к старым. Но зона, она никого в лучшую сторону не меняет. Я, конечно, пытался сохранить все те принципы, которым был привержен, как офицер КГБ СССР еще, потом ФСБ Российской Федерации, как человек оставаться честным, нигде не врать. Это вот как бывает, что самое нервное наказание, потому что сообщали по прессе согнуть... И высшие должностные лица контролирующих органов ...(?). Я никогда нигде не соврал и своим принципам не поддался, даже в ущерб себе. Я мог спокойно выйти из этой ситуации. Я мог спокойно не спорить и освободиться по УДО, и так далее. Но я, как адвокат и как человек, который, как говорится, за справедливость и за право, я решил в целом поменять и поддержать других. Это, конечно… Ну, одним словом. Есть такое стихотворение: «Кристалл в чужую среду попал, но растворяться в ней не стал: кристаллу не пристало терять черты кристалла». Громко немножко, но...
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Это Ваши стихи?
М. ТРЕПАШКИН: Нет, это не мои.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Вы не стали писать стихи там?
М. ТРЕПАШКИН: Стихи, нет. Если признаться честно, мне предлагали. Многие так и писали, потому что, мол... Приводили пример, другие от боли наказания писали стихи. Ситуация была такова, тем более с учетом прессинга, такое душевное состояние, что до стихов было очень-очень далеко. Даже ничего не возникало. А вот те строки, которые я произнес, я могу сейчас, ну, не совсем верно отразить, то ли Лукреций, то ли Ломоносов, один из двух. Это называется «В мире вещей», по-моему.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Нет соблазна просто поехать сейчас все-таки заграницу?
М. ТРЕПАШКИН: Я заграницу планирую — не знаю, когда — поехать, подлечиться.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: А остаться?
М. ТРЕПАШКИН: Нет-нет. Я приверженец пребывания на… Что бы там не говорили, не писали, что, там, особенно эти военные… Я говорю, у них там уродство натуральное, когда там пишу, что собирался уехать туда. А что мне там делать?
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Ну, а самое сильно желание, которое Вы сейчас испытываете?
М. ТРЕПАШКИН: Увидеть семью, детей — это самое-самое большое желание. Потому что дети растут — забыли. Первый же раз прибыл по УДО, уже маленькие, не помнят.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Сколько сейчас им, детям?
М. ТРЕПАШКИН: Ну, на момент арест я лучше скажу, потому что это больше будет звучать, чем сейчас. Меньшему был ровно годик, и она за мной как хвостик ходила, как чувствовала, что, это самое… Второй было 6 лет, она только пошла в 1-ый класс. Потом еще две школьницы приемные. И, старший сын, который заканчивал школу. Сейчас он тоже учится, собирается стать юристом по международному праву. С учетом того, что мне предстоит обращаться и заниматься вопросами у Европейского суда по правам человека, я так думаю, что в этом направлении тоже его немножко подтянуть.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: У Вас 5 детей получается, с двумя приемными?
М. ТРЕПАШКИН: 5. На момент ареста 4 малолетних, все несовершеннолетние. Тем не менее… У меня есть основание называть их палачами. Ничего не подействовало. Почему я называю палачами, потому что они видели, что все сфабриковано, видели цели, видели мотивы. Просто поступили не по-человечески.