"Русская мысль" — № 3766 — 10 марта 1989
ТЮРЬМА, ЭПОХА ПЕРЕСТРОЙКИ
Записки из Екатеринбургского централа
...Здесь меня встретили почти что радушно - меня не били, не выкручивали руки и не душили до потери сознания — все это я уже испытал двумя днями раньше, находясь в Кировском райотделе милиции Свердловска. В общем, необходимости в этом особой не было я не представлял какой то опасности для этих дюжих, хорошо откормленных молодцов, отвозивших меня то на суд по "делу о митинге", то из изолятора в райотдел и обратно. Все это я "получил" в ответ на свои требования оказать мне необходимую медицинскую помощь, поскольку рана моя, нанесенная бравым сержантом "при задержании", начала, к несчастью, загнаиваться.
"Мы не можем возить вас каждый вечер в больницу, — заявил мне в горуправлении некто Дурасов.
— Враги перестройки не дают нам достаточно бензина".
Через два дня мне пришлось раскроить себе левую руку осколком стекла и только таким образом "заработать" поездку в ближайший травмопункт, где за каких-нибудь полчаса мне наложили швы и заодно сделали долгожданную перевязку, снабдив про запас бинтами и ватой.
В райотделе меня узнал какой то стройный, затянутый в портупею голубоглазый сержант, видевший меня где-то на митингах. "А, демократы… Нет на вас Иосифа Виссарионовича ", — процедил он сквозь зубы, с наслаждением заламывая руку какому-то несчастному бродяге, только что захваченному им где-то на остановке.
Нет, в тюрьме меня встретили просто прекрасно: мне всего лишь пригрозили наручниками и карцером, если я буду здесь что-то "требовать".
"Вы отвыкайте здесь от этого слова, — ласково посоветовал мне зам начальника по оперативной работе, старший "кум" свердловской тюрьмы Геннадий Васильевич Дядченко — Здесь вы можете только просить. И не думай, что тебя будут считать политическим, ты — уголовник и сидишь по уголовным статьям". Он произнес это таким тоном, будто статьи 70 и 190 1, признанные наконец-то "политическими", были статьями какого-то иного, не уголовного кодекса РСФСР.
Помолчав и чему-то улыбнувшись, он вдруг добавил: "Мои друзья утверждают, что я был бы первым помощником у Берии. Нет, — произносит он гордо, — из нас остался бы кто-то один: или я, или Берия".
Как это ни покажется странным, в тюрьму я шел с чувством некоторого удовлетворения. Совсем недавно я говорил, что отмена "политических" статей нашего Уголовного кодекса, воспринятая и у нас, и на Западе с таким воодушевлением, вряд ли может что-то реально изменить в этой стране, десятилетиями находящейся под гнетом двух гигантских, тесно переплетенных между собой преступных мафий, — я называл их прокурорско-милицейской и партийно-гебистской.
Я говорил, что и сейчас против любого человека, неугодного чем-то властям, слишком легко может быть сфабриковано уголовное дело в любой момент, по любым обстоятельствам, по любым уголовным статьям;
Я говорил, а они, ослепленные собственной ненавистью, так наглядно подтвердили это...
Тюремная жизнь поражает меня своей обыденностью и какой-то непонятно-знакомой атмосферой, где смутно угадываются контуры привычных идиотизмов той жизни, которую когда-то назвали "советской".
Через тройные решетки на окнах здесь пускают "коня" с записками на нижние этажи, а в соседнюю камеру "катаются" ценой постоянно испорченного воздуха — через всегда разбитый унитаз. Привилегированная "рабочка" — водолеи, разливающие дважды в день двухведерную лейку кипятка, и баландеры, раздающие тюремную баланду, — разносят записки через коридор по дальним "хатам" и заодно скупают там за бесценок добротные вещи и одежду, перепродавая их охранникам за несколько плиток чая, который тут же продают ээкам.
На шмонах привычно отбирают "мойки", "заточки", "стиры", "колеса", закрутки с чаем и закваску для браги...— а через день-два все это появляется снова — или из другого корпуса, или с новым этапом, или с воли, или еще Бог знает откуда. "Два-один!.. Шесть-три!.." — слышится за окном, и опытные уголовники, предупредив соседнюю камеру "стоять на продоле", гонят из корпуса в корпус "военную малявку" — записку с обстоятельствами дела, по которым нужно договориться подельникам..
— Да, — невольно думаю я, засыпая, — это действительно по-советски: следственный изолятор, который не изолирует.
Но и сюда долетают "новые веяния"— и камеры наполняются слухами о новом Указе. Записки, приходящие из разных мест, очень туманные: кто-то где-то читал "Известия" и перечисляет статьи с необычайно мягкими сроками, другие пишут об изменении режимов заключения, снижения максимального наказания и — что уж вовсе невероятно — чуть ли не об отмене смертной казни. Большинство читает это хмуро, без особой надежды, не веря обещаниям власти, пожелавшей вдруг стать вегетарианской...
Ни у кого из моих сокамерников статьи под сокращение сроков не подпадают: у 40-летнего Володи (восьмая судимость, лагерный стаж — 18 лет) — 144-ая (кража) и 206-ая (хулиганство); у 26-летнего Вити (третья судимость, отсидел уже 8 лет) — 144-ая, 145-ая (грабеж), 147-ая (мошенничество); у 25-летнего Андрея (также третья судимость, отсидел 7 лет) — и та же 206-ая...
Ищу и я в этом списке свои скромные, почти неизвестные им 130-ую (клевета) и 191-1 (сопротивление милиции), но Володя забирает записку:
— Тебя это вообще не касается.
— Почему же? Вот "кум" уверяет, что я тоже уголовник...
— Ты, — подумав, говорит Володя, — ты — политический уголовник.
Недавно с ним разговаривал наш корпусной "кум" Роман Абдулович Мигдеев, по прозвищу "Ришамбо" — и советовал устроить мне в камере "духоту". Но беседа с представителем ненавистной "козьей власти" оказала на Володю прямо противоположный эффект, и особых проблем у нас так и не возникает. Ришамбо этот ходит по камерам с ежедневной проверкой, и редко так бывает, чтобы кто-нибудь из нас не услышал его знаменитую присказку: "А то я твой рот тип-топ", — а вообще он человек добродушный, и на просьбы за ключенного вызвать врача — а обходы здесь не бывают неделями — он ласково отвечает: "Сейчас пазавем гинеколога — аборт дэлать будим..."
В сочетании с постоянными мелкими притеснениями такая "забота" вызывает временами неожиданные для всех эксцессы — и вот несколько камер нашего этажа одновременно объявляют голодовку. Весь вечер по камерам бегают дежурные, разыскивая зачинщиков беспорядка, а на следующий день — в воскресенье! — появляется сам Дядченко, — сухощавый, в развевающейся шинели, он влетает в камеру — настоящий боевой офицер! — и "рубит", едва мы успеваем что-либо объяснить: "Ваши требования обоснованы. Они будут немедленно удовлетворены", — и четко, по-военному, перечисляет, когда и что будет сделано.
Но мы не верим его "чекистскому слову" — и совершенно правильно: наутро приходит дежурный и скучным голосом зачитывает приказ, по которому все, кроме меня, идут в карцер на 5, 7 и 10 суток, а меня снова ведут к "кумовьям".
Как ни странно, Ришамбо убежден, что эту кашу заварил именно я.
— Ты воспользовался тем, что я был в командировке, ты подговорил их! — испепеляет он меня своим горящим глазом.
— Но в таком случае я должен быть там же, где и остальные — в карцере; чего ж вы ждете?
— Мы вас тоже накажем, — чуть запнувшись и бросив взгляд на своего командира, шипит Ришамбо, — лишим передач.
— Да они же и так голодают, — напоминает ему Дядченко.
— Ничего — куда он денется! Надо бить по желудку, по желудку — в первую очередь!
Особым вниманием здесь окружают тех, кто — к тихому ужасу подозрительных тюремщиков — "что-то пишет".
— Что ты все время пишешь? — допытывался у меня стукач Гена — наш пятый "пассажир", дыша на меня колбасой, которую он только что заглотил у "кума".
Гена просто не сводит с меня своих глаз и обладает уникальной способностью в любое время дня и ночи проснуться именно в тот момент, когда мы говорим на темы, могущие интересовать "кумовьев". Он сидит здесь уже восьмой месяц — за кражу сигарет с "табачки", где он какой-то техник, — но выясняется, кругозор его на удивление широк: он знает, что политзаключенных у нас осталось не более десяти и эти статьи отменяются, он "слышал про "Демократический союз"" и упоминает фамилию Новодворской, он, кроме всего прочего, регулярно убеждает меня "бросить эту политику, которая до добра не доведет..."
Да, сегодня переполненность тюремных камер, особенно здесь, на "спецу", часто объясняется всего лишь "оперативными соображениями". Система проникает всюду:
— и вот уже трижды конфисковывают у меня тюремный дневник и черновые наброски этих невинных заметок.
— Но ведь сейчас гласность, — жалуюсь я начальнику тюрьмы Полякову.
— С гласностью у нас пока... — сетует интеллигентный "хозяин".
— Вы можете делать записки только "по делу".
— Но там ничего серьезного, я просто веду дневник...
— Это, конечно, не запрещено, — сухо роняет он, а в глазах промелькнуло: "Лучше не надо".
Хорошо — "не надо".
Из любопытства я набросал на тетрадном листе — что мне можно было углядеть через "решку" — план этой старинной тюрьмы — и в самом деле: построена буквой "Е" — Екатерина, только уже в наше многолюдное время ей добавили еще одну палочку — корпус... Но после ухода Гены, "сдавшего" все что возможно, у нас устраивают грандиозный "шмон" — с выводом в коридор, выворачиванием карманов, прощупыванием матрасов и подушек, перетряхиванием одежды, обуви, пакетов, сигарет и коробок с зубным порошком.
И снова Дядченко:
— Вы что — собираетесь устроить побег? Кто помог начертить план? — у нас ведь в камере есть оч-чень опытные люди.
Я молчу, сраженный его недюжинной логикой.
— Учтите, за всю историю Екатеринбургского централа отсюда сбежал только один — Яков Михайлович Свердлов, — и смотрит на меня победно так, можно сказать — свысока.
А ведь гордиться тут нечем: нынешние "товарищи Андреи" отсюда и не побегут. Ходит по тюрьме легенда, что где-то есть для них, сегодняшних, специальные камеры, совершенно недоступные простым смертным, — уютные чистые комнаты с холодильником, телевизором и чуть ли не душем — в такой сидел недавно под следствием проворовавшийся первый секретарь одного из райкомов.
Система проникает всюду...
Но приходит время расставаться с этим гостеприимным заведением — для меня уже приготовили нечто другое.
Обычно судебно-психиатрическую экспертизу здесь ждут месяцами, но в моем случае кому-то, видно, не терпится пустить в ход неотразимый, по его мнению, "козырь": диагноз "вялотекущая шизофрения" — достойное изобретение советской психиатрии, давно уже превратившейся в разбитную служанку КГБ.
Адвокат считает, что оснований для ее проведения нет, к тому же кончается срок следствия по одной из статей, да и 201-я еще далеко не закрыта, — он требует выпустить меня под расписку. Но следователь радостно показывает нам сначала одно постановление — на экспертизу, а затем, выдержав театральную паузу, другое — о продлении срока следствия. На страницах последнего побывала вся местная прокурорская "братия":
Что ж, будем прощаться, хотя, кажется, и не навсегда...
— Эх, время сейчас не то, - тяжко страдает зам. по режиму Мельников.
— Я бы тебе показал — ты тюрьмы-то еще и не видел...
— Нам 38-й год нужен -- как хорошо было! — признается вдруг Дядчен-ко. — Я бы вас всех вывез куда нибудь за Полевское и в первом же овраге в расход пустил...
— Ничего, — защелкивая мне на руках стальные черные "браслеты", гнусавит с похмелья исполнительный сержант, — ничего, сейчас уже многие поняли, что Берия был хорошим человеком...
Так что, друзья, если не успею выйти до окончания горбачевского вегетарианства, где меня искать — знаете.
СЕРГЕЙ КУЗНЕЦОВ
15 декабря 1988 - 5 января 1989
ИЗ-63/1 (Свердловск)
© 2000 ОКПЗ Екатеринбург